Жены декабристов

Вскоре после свадьбы Мария Николаевна заболела и уехала с родными в Одессу, откуда муж забрал её только в конце осени и снова, по долгу службы, оставил одну. «Через неделю он вернулся среди ночи; он меня будит, зовет: «Вставай скорей»; я встаю, дрожа от страха. Моя беременность приближалась к концу, и это возвращение, этот шум меня испугали. Он стал растапливать камин и сжигать какие-то бумаги. Я ему помогала, как умела, спрашивала, в чем дело? «Пестель арестован» - «За что?» - Нет ответа. Вся эта таинственность меня тревожила. Я видела, что он был грустен, озабочен. 

Наконец он мне объявил, что обещал моему отцу отвезти меня к нему в деревню на время родов, и вот мы отправились. Он меня сдал на попечение моей матери и немедленно уехал; тотчас по возвращении он был арестован и отправлен в Петербург. Так прошел первый год нашего супружества; он был еще на исходе, когда Сергей уже сидел в Алексеевском равелине».

"Роды были очень тяжелы. Наш доктор был в отсутствии, находясь при больном в 15 верстах от нас; пришла какая-то крестьянка из нашей деревни, выдававшая себя за бабку, но не смела ко мне подойти, и, став на колени в углу комнаты, молилась за меня. Наконец к утру приехал доктор, и я родила своего маленького Николая, с которым впоследствии мне было суждено расстаться навсегда. У меня хватило сил дойти босиком до постели, которая не была согрета и показалась мне холодной, как лед; меня сейчас же бросило в сильный жар, и сделалось воспаление мозга, которое продержало меня в постели в продолжение двух месяцев". Мария Волконская

Приходя в сознание, она тотчас спрашивала, что с Сергеем, но до апреля, до тех пор, пока она не начала вставать, правду скрывали. Узнав же её, Мария Николаевна вздохнула с облегчением, так как уже начинала думать, что его нет в живых. На следующее же утро она взяла младенца и отправилась в Петербург, добиваться разрешения на встречу с мужем.

"Государь, который пользовался всяким случаем, чтобы выказать свое великодушие (в вопросах второстепенных) и которому было известно слабое состояние моего здоровья, приказал, чтобы меня сопровождал врач, боясь для меня всякого потрясения. Свидание при посторонних было очень тягостно. Мы старались обнадежить друг друга, но делали это без убеждения. Я не смела его расспрашивать: все взоры были обращены на нас; мы обменялись платками. Вернувшись домой, я поспешила узнать, что он мне передал, но нашла лишь несколько слов утешения, написанных на одном углу платка, и которые едва можно было разобрать". Мария Волконская

10 июня стал известен приговор верховного суда: генерал Волконский должен быть казнен через отсечение головы. По сути, за политические убеждения, потому что ни в одном из восстаний, ни в северном, ни в южном, он личного участия не принимал. И только через месяц царь смягчился: Сергея Григорьевича лишили титула, состояния, гражданских прав и приговорили к 20 годам каторжных работ и пожизненной ссылке.

"Действительно, если даже смотреть на убеждения декабристов, как на безумие и политический бред, все же справедливость требует признать, что тот, кто жертвует жизнью за свои убеждения, не может не заслуживать уважения соотечественников. Кто кладет голову свою на плаху за свои убеждения, тот истинно любит отечество, хотя, может быть, и преждевременно затеял дело свое". Мария Волконская

Декабристов казнили 13 июля 1826 года в Петропавловской крепости. «Вот как это произошло, - пишет Мария Николаевна, - на заре их всех собрали и разместили по категориям на гласисе против пяти виселиц. Сергей, как только пришел, снял с себя военный сюртук и бросил его в костер: он не хотел, чтобы его сорвали с него. Было разложено и зажжено несколько костров для уничтожения мундиров и орденов приговоренных; затем им всем приказали стать на колени, причем жандармы подходили и переламывали саблю над головой каждого в знак разжалования; делалось это неловко: нескольким из них поранили голову. По возвращении в тюрьму, они стали получать не обыденную свою пищу, а положение каторжников; также получили и их одежду – куртку и штаны из грубого серого сукна.

За этой сценой последовала другая, гораздо более тяжелая. Привели пятерых приговоренных к смертни. Пестель, Сергей Муравьев, Рылеев, Бестужев-Рюмин и Каховский были повешены, но с такой ужасной неловкостью, что трое из них сорвались, и их снова ввели на эшафот. Сергей Муравьев не захотел, чтобы его поддерживали; Рылеев, которому возвратилась возможность говорить, сказал: «Я счастлив, что дважды за отечество умираю». Я не могу останавливаться на этой сцене: мне больно ее вспоминать. Генерал Чернышев (впоследствии граф и князь) гарцевал вокруг пяти виселиц, глядя в лорнет на жертвы и посмеиваясь».

Теперь я должна вам рассказать сцену, которую я буду помнить до последнего своего издыхания. Мой отец был все это время мрачен и недоступен. Необходимо было, однако же, ему сказать, что я его покидаю и назначаю его опекуном своего бедного ребенка, которого мне не позволяли взять с собой. Я показала ему письмо его величества; тогда мой бедный отец, не владея более собой, поднял кулаки над моей головой и вскричал: «Я тебя прокляну, если ты через год не вернешься».

«Мой отец, - пишет Мария Николаевна, - этот герой 1812 года, с твердым и возвышенным характером, этот патриот, который, видя, что войска его поколебались, схватил двоих своих сыновей, еще отроков, и бросился с ними в огонь неприятеля, не мог вынести мысли о моем изгнании». Она выехала в ту же ночь. Раевский благословил дочь и отвернулся, не в силах выговорить ни слова. «Я смотрела на него и говорила себе: «Все кончено, больше я его не увижу, я умерла для семьи».

Никаких средств на поездку ей решено было не давать; она заложила бриллианты. Государь, разрешил следовать за мужем, но предупреждал об участи, которая постигнет княгиню, если она заедет за Иркутск. Родные и подруги говорили, что Сергей, может быть, запил, опустился и вовсе ее не ждёт, но она отвечала, «что ж, тогда тем более надо ехать».

"Перед отъездом я стала на колени у люльки моего ребенка; я молилась долго. Весь этот вечер он провел около меня, играя печатью письма, которым мне разрешалось ехать и покинуть его навсегда. Его забавлял большой красный сургуч этой печати. Я поручила своего бедного малютку попечению свекрови и невесток и, с трудом оторвавшись от него, вышла". Мария Волконская

В Иркутске Марию Николаевну тщательно обыскали и дали бумагу, в которой говорилось, что отныне она лишается всех титулов, прав, состояний; власти не гарантируют ей защиту от насилия и убийства, потому что она окажется в гуще преступной среды; а дети, которых она родит в Сибири, должны поступить в казенные заводские крестьяне. Волконская подписала, не читая.

Прибыв на место, в Благодатский рудник, она первым делом пошла к мужу. Ее проводили в тюрьму, где каторжники жили после работы в шахте. Это был грязный, темный барак, с низкими конурами – длиной чуть больше двух метров, шириной полтора. В одной такой конуре жили три декабриста: Волконский, Трубецкой и Оболенский. Открыли двери, Сергей Григорьевич бросился к ней, она упала на колени и поцеловала его цепи.

Мария Николаевна поселилась в избушке вместе с приехавшей первой Екатериной Трубецкой, Каташей. Дамы начали вести упорную борьбу за улучшение условий жизни каторжан. Увидев, как заключенные выходят за дровами в одном белье, Волконская купила холста и заказала рубашки. «Вы можете облегчать нищету, - возмущался комендант, - раздавая по 10 копеек нищим, но не одевать людей, находящихся на иждивении правительства» - «В таком случае, милостивый государь, прикажите сами их одеть, так как я не привыкла видеть полуголых людей на улице».

Я помню море пред грозою:

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам!

Как я желал тогда с волнами

Коснуться милых ног устами!

Нет, никогда средь пылких дней

Кипящей младости моей

Я не желал с таким мученьем

Лобзать уста младых Армид,

Иль розы пламенных ланит,

Иль перси, полные томленьем;

Нет, никогда порыв страстей

Так не терзал души моей!

Пушкин обожал её и не только потому, что, «в качестве поэта, - как ей казалось, - он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и молодых девушек, которых встречал». Она была героиней «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», Машей Мироновой и Татьяной. Александр Сергеевич долго ревновал её и написал в «Онегине», что «всех выше и нос и плечи подымал, вошедший с нею генерал». Но, провожая её в Сибирь, «он был полон искреннего восторга» и читал «Послание к узникам», а ещё два года спустя посвятил ей «Полтаву»:

Тебе – но голос музы тёмной

Коснется ль уха твоего?

Поймешь ли ты душою скромной

Стремленье сердца моего?

Иль посвящение поэта,

Как некогда его любовь,

Перед тобою без ответа

Пройдет, непризнанное вновь?

Узнай, по крайней мере, звуки,

Бывало, милые тебе –

И думай, что во дни разлуки,

В моей изменчивой судьбе,

Твоя печальная пустыня,

Последний звук твоих речей

Одно сокровище, святыня,

Одна любовь души моей.

«Молодая, стройная, высокая брюнетка с горящими глазами, с полусмуглым лицом, с гордой походкой, - как пишет о Марье Николаевне один из каторжан, - она получила у нас прозванье дева Ганга, она никогда не выказывала грусти, была любезна с товарищами мужа, но горда и взыскательна с начальником острога». Их было одиннадцать жён-мироносиц. Опрятные, красивые – кто бы знал, что стоило этим аристократкам ухаживать за собой без прислуги, самим мести полы, учиться готовить, – они ходили за больными, писали письма их родственникам, дарили веру мужьям и их собратьям, многие из которых были атеистами. Когда через четверть века на каторгу шли петрашевцы, декабристки встретились с ними и передали каждому по Библии. Достоевский хранил её до конца своих дней.

"Я жила среди людей, принадлежащих к последнему разряду человечества, а, между тем, мы видели с их стороны лишь знаки уважения; скажу больше: меня и Каташу они просто обожали и не иначе называли наших узников, как «наши князья», «наши господа», а когда работали вместе с ними в руднике, то предлагали исполнять за них урочную работу. Эти несчастные, выдержав наказание за свои преступления, большею частью исправлялись, начинали трудиться на себя, делались добрыми отцами семьи и даже брались за торговлю". Мария Волконская

«1-го августа 1829 года, - вспоминает Мария Николаевна, - пришла великая новость: фельдъегерь привез повеление снять с заключенных кандалы. Мы так привыкли к звуку цепей, что я даже с некоторым удовольствием прислушивалась к нему: он меня уведомлял о приближении Сергея при наших встречах. В Чите я получила известие о смерти моего бедного Николая, моего первенца, оставленного мною. Пушкин прислал мне эпитафию на него: «В сияньи, в радостном покое, У трона Вечного Отца, С улыбкой он глядит в изгнание земное, Благословляет мать и молит за отца...»

Отправляя эти строчки дочери, генерал Раевский выразился по-армейски коротко: «Пушкин подобного ничего не сделал в свой век». Он всё простил: «Если б я знал в Петербурге, что Машенька едет к мужу безвозвратно и едет от любви к мужу, я б и сам согласился отпустить ее навсегда, погрести ее живую; я бы ее оплакал кровавыми слезами, и тем не менее отпустил бы ее». «Это самая удивительная женщина, - скажет он перед смертью, - которую я когда-либо знал». Дед на год пережил внука: «Я так мало этого ожидала, потрясение было до того сильно, что мне показалось, небо на меня обрушилось, я заболела». Мария Николаевна написала матери, но та ответила резко и переписку оборвала, едва ли не обвинив дочь в гибели отца.

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Без них Онегин дорисован.

А та, с которой образован

Татьяны милый Идеал...

О много, много Рок отъял!

Блажен, кто праздник Жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел Ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

«Узами дружбы и благодарности, - пишет Александр Сергеевич Бенкендорфу, - связан я с семейством, которое ныне находится в очень несчастном положении: вдова генерала Раевского обратилась ко мне с просьбой замолвить за нее слово перед теми, кто может донести ее голос до царского престола. То, что ее выбор пал на меня, само по себе уже свидетельствует, до какой степени она лишена друзей, надежд и всякой помощи. Половина семейства находится в изгнании, другая – накануне полного разорения. Прибегая к Вашему превосходительству, я надеюсь судьбой вдовы героя заинтересовать скорее воина, чем министра, и доброго и отзывчивого человека, чем государственного мужа». К чести адресата и царя, пенсия в 12 тысяч годовых была высочайше пожалована Раевским.

Я вас любил: любовь еще, быть может,

В душе моей угасла не совсем;

Но пусть она вас больше не тревожит;

Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим;

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам Бог любимой быть другим.

Только в 1829 году, поверив, наконец, вслед за отцом, в подлинность чувства Марии Николаевны к мужу, Пушкин «отпускает» и благословляет её. Она теперь ангел святой, и «коллизии долга и страсти», прошедшей сквозь всё вдохновленное ей, больше нет. Есть лишь Любовь с большой буквы. Осенью 1836-го он покупает дом Волконских на Мойке, в котором прошла краткая жизнь младенца Николая, в котором останавливалась перед Сибирью его мать, когда встречалась с императрицей и хлопотала за Сергея, и здесь заканчивает «Капитанскую дочку».

«Во глубине сибирских руд» все пушкинские новинки зачитывались до дыр. Они помогали декабристам расти в вере, а сами появились на свет, благодаря их женам. Удивительно: восстание должно было навсегда разделить Россию, а оно соединило её лучших детей во Христе.

"В 1832 году ты явился на свет, мой обожаемый Миша, на радость и счастье твоих родителей. Я была твоей кормилицей, твоей нянькой и, частью, твоей учительницей, и, когда несколько лет спустя, Бог даровал мне Нелли, твою сестру, мое счастье было полное. Я жила только для вас. Моя любовь к вам обоим была безумная, ежеминутная". Мария Волконская

«Первое время нашего изгнания я думала, что оно, наверное, кончится через 5 лет, затем я себе говорила, что будет через 10, потом через 15 лет, но после 25 лет я перестала ждать. Я просила у Бога только одного: чтобы он вывел из Сибири моих детей». И вот однажды Волконского, Муравьева и Трубецкого вызвали к губернатору. Сергей Григорьевич вернулся озабоченный: «Ты угадала, дело касается детей; их хотят увезти в Россию, лишить имени и поместить в казенные учебные заведения» - «Но приказано ли взять их силою?» - «Нет, государь только предлагает это их матерям». Услыхав эти слова, я успокоилась, мир и радость опять наполнили мое сердце. Я вас схватила и стала душить в своих объятиях, покрывая вас поцелуями и говоря вам: «Нет, вы меня не оставите, вы не отречетесь от имени вашего отца». Декабристы колебались, не считая себя вправе лишать будущего сыновей, но жены, как одна, настояли.

«В год коронования императора Александра II нас всех вернули, но, увы, из 121 члена Тайного общества осталось всего от 12 до 15 человек; остальные умерли или были убиты на Кавказе. Отец ваш, как вы знаете, по возвращении на родину, был принят радушно, а некоторыми – даже восторженно».

Княгиня Мария Николаевна Волконская отошла ко Господу 10 августа 1863 года, 28 ноября 65-го, причастившись Святых Таин, тихо скончался Сергей Григорьевич. Нелли и Михаил поставили над родительским прахом часовню с надписью: «Господь решит окованныя, Господь возводит низверженныя».

"Утверждает Господь всех ниспадающих и восставляет всех низверженных. Очи всех уповают на Тебя, и Ты даешь им пищу во благовремении; отверзаешь Ты руку Твою и исполняешь всё живущее благоволением. Праведен Господь во всех путях Своих и свят во всех делах Своих. Близок Господь всем призывающим Его, всем призывающим Его в истине. Волю боящихся Его сотворит, и молитвы их услышит, и спасёт их. Хранит Господь всех любящих Его, а всех нечестивых истребит. Хвалу Господню изрекут уста мои, и да благословит всякая плоть Имя святое Его в век и в век века." 144 Псалом. Хвала Давида